[AVA]http://savepic.su/6574749.jpg[/AVA][NIC]Daken Akihiro[/NIC]От нее вкусно пахло кровью, порохом и копотью, и еще чем-то, едва знакомым, неуловимым простому нюху, но невероятно заманчивым, чем-то, от чего сладко сосало под ложечкой, а рот наполнялся слюной, и хотелось  впиться зубами в еще теплую плоть и рвать на части, покуда не останутся только голые кости, которые тоже можно стереть в пыль острыми клыками и проглотить, чтобы присвоить  – все сразу и только себе, привычная схема, по которой он раз за разом проживал свою бесконечную жизнь, и никак не мог насытиться, никак не мог заполнить зияющую пустоту внутри, угомониться, осесть, окончательно сдохнуть и укрыться сверху тяжелым надгробным камнем.
Слишком заманчивый запах, чтобы просто пройти мимо.
Дакен досадливо поморщился, но искушение всегда было сильнее него по одной простой причине: он никогда не видел повода отказывать себе в нем. Запах вел его за собой, манил своей стабильностью, стойкостью, и чем-то легким и трепещущим, как пламя свечи на ветру, свежим, сладким – тем, что всегда безошибочно указывало на то, что жизнь еще не покинула его предполагаемую добычу. Судя по тому, что запах становился все сильнее, добыча не собиралась куда-то внезапно смыться, а значит, она либо без сознания, либо слишком слаба, чтобы двигаться. То, что добыча была двуногой, его особо не смущало, и постулат о волках и овцах и о том, что сильный жрёт слабого, он усвоил задолго до того, как некий Макс Эйзенхардт впервые дошел до нехитрой мысли о превосходстве мутантов над обычными людьми. Для самого Дакена это было еще более зыбкой и расплывчатой границей, он и в более мирные времена не слишком тяготился нормами морали, чтобы задумываться о них прямо сейчас.
Под ногами вопила на разные голоса выжженная земля. Эти голоса – вовсе не тот многоголосый вопль, который рисовали себе апостолы Апокалипсиса, никаких глоток, извергающих вой и скрежет зубовный, никаких проклятий, никаких мольб, даже стонов и криков было не дождаться. Время стонов и криков давно прошло, остались только шорох пыли под босыми ногами, тихий шелест ветра над выжженной пустыней, обломки целых зданий и бетонно-арматурные остовы некогда высоких небоскребов, сейчас могущих претендовать разве что на звание щеток для соскребания копоти с неба. Не было больше городов, вопящих, как скотобойня, полная умственно отсталых детей, ночи больше не воняли блудом и нечистой совестью, и черт возьми, Дакен скучал по этим временам.
Он скучал по тому, как земля стонала и лопалась по швам от обилия жизни, от обилия человечества, от многочисленных отклонений в психике, от сумасшедших и диктаторов, от шизофреников и аутистов, от людей и мутантов, от богов и рабов… И всего этого изобилия, всего этого презираемого-ненавидимого-обожаемого-необходимого не стало в одночасье, когда какой-то придурок в высших эшелонах нажал на кнопку «Enter» в рамках программы «Стражи». Человечество, переполненное своими мелочными страшками и ужастиками, так и не смогло прийти к консенсусу, и верх взяли совершенно не сторонники идей Ксавье, и даже не хитроумные штуковины Железного Человека – нет, силу взял страх, и этой силой он сжег три четверти обитаемого мира, а оставшаяся четверть безуспешно боролась за жизнь в подыхающем мире. Недалек тот день, когда стадо овец пожрет друг друга острыми клыками, зубами порвет и шерсть, и плоть, лишь бы уничтожить тех немногих волков, большая часть которых берегла обожравшуюся белены отару от самих себя.
Иногда Дакен готов был признать правоту Ромулуса, но большую часть времени ему было на нее плевать. Овцы, волки – все это было по большей части тараканами самого Ромулуса, и их колония в голове Дакена не прижилась, хотя и тяги отца творить добро во искупление он так и не перенял. Зашкуренная стена без грунтовки и шпаклевки, слой газет под обои, и красить… красить, клеть, перекраивать под себя заново, как оказалось, больше некому. Как оказалось, это было ему нужнее, чем он мог себе представить.
Он споткнулся об нее совершенно неожиданно – слишком далеко ушел в свои размышления, сказывалось подступающее безумие, неизменный спутник полного одиночества, когда по ночам ты говоришь с мертвыми, которые жаждут… нет, не твоей души, и даже не плоти, а с боем выгрызают место в твоей памяти, а ты уже не помнишь ни имен, ни прозвищ, ни обстоятельств, только лица и запахи, которые перемешиваются между собой, и точно так же перемешиваются впечатления об этих людях. Четверо, только четверо не попали в этот поток – отец и девочка-дефис-цифра-цифра, своя кровь, своя плоть, что-то ближе, чем просто набор генов и причуды мутации, и еще Ромулус, с его глобальными замыслами и далеко идущими планами, которые пошли прахом из-за – какая ирония! – тех самых овец, которых он презирал и недооценивал, и еще этот чертов профессор, чей запах был неразрывно связан с режущим руки, обоюдоострым, но самым драгоценным воспоминанием, даже воспоминанием воспоминания, о его настоящей матери.
Наверное, Логан действительно ее любил. Дакен никогда не встречал женщины прекраснее, чем Итсу, и было в этой красоте то, что негласно, но более чем явно свидетельствует о смерти – этот неуловимый флёр совершенства, неясного, как торопливый набросок шариковой ручкой на салфетке, притягательный именно своей незавершенностью. Великого борца за права мутантов Акихиро за этот шлейф причастности ненавидел так же сильно, как и обожал, а за обожание ненавидел еще сильнее. Женщина в лиловой юкате должна была быть его и только его, и никого больше, кроме как его.
Девчонка была юна, обезвожена, и на ней не было живого места от синяков, ссадин и царапин. Грязь на ней почему-то пахла особенно привлекательно, даже ее хотелось жрать в три горла, как языческому божку. Кровь и юность – самые сильные триггеры для любого существа, особенно для того, что уже успело оценить скоротечность как одного, так и другого.
Дакен и себе не мог бы объяснить, почему не добил ее на месте и не сволок в свое логово уже в качестве тюка мяса, готового к употреблению – просто потому, что не привык объяснять, а уж объяснять себе он не привык в первую очередь. Даже полумертвый олененок для волчат все еще интересен, у него идет кровь, он дрыгает копытцами, у него закатываются глаза, и не жалко, если он подохнет где-то посреди игры в охоту, но и ускорять этот момент совсем не интересно. Он играл, разворачивая покрытый ссадинами и синяками подарок, он забавлялся, зализывая чужие раны, на которые эффект его мутации действовал отнюдь не слабее, чем на него самого, он хохотал до слез, когда вливал воду в пересохшую глотку нежданного найденыша, глядя, как она слабо кашляет и отплевывается, не приходя в сознание, он подгребал ее под себя, как мягкую игрушку, когда засыпал и слушал частое и поверхностное дыхание.
Дакен сходил с ума от одиночества, которое его никогда особо не тяготило, но оказалось убийственным для рассудка посреди этой выжженной земли, и если бы в этой проклятой дыре оказался ненароком занесенный пеплом и прахом телепат, он бы свихнулся вместе с ним, если бы решился проникнуть в его сознание через одну из зияющих в его подсознании обширных брешей.[SGN]Не хватает малости - совести да жалости,
Только что ему? Ха-ха! Падший ангел - сын греха...[/SGN]

Отредактировано Laura Kinney (2015-11-28 17:11:16)

[AVA]http://savepic.su/6574749.jpg[/AVA][NIC]Daken Akihiro[/NIC]Он никогда не чувствовал себя каким-нибудь сраным героем, мечом Предназначения или дланью Провидения – нет все эти благоглупости и сладкую ложь во спасение человечности и гуманизма Ромулус выбил из него чертову прорву времени назад, о чем со временем пожалел. Были времена, когда Дакен визжал от щенячьего восторга и ходил за «наставником» по пятам, заглядывал в рот и вилял куцым хвостиком, вот тогда бы ему и приручить звереныша, время от времени подбрасывая сахарную косточку и забивая голову такими смехотворными понятиями, как верность, честь, преданность… любовь.
Но Ромулусу нахрен не сдался ссыкливый щенок от человеческой суки, он хотел волка, которого можно натравить на другого волка, и всеми своими силами он выбивал из Дакена все это «сентиментальное дерьмо», лишая самого себя любого рычага давления, который мог бы пригодиться впоследствии – разбил к херам панель управления, выдернул все провода, оставив только большую красную кнопку, и пребывал в святой уверенности, что все отлично работает, пока эта самая кнопка отзывалась на нажатие запуском всех ракет. Он, видимо, забыл, что самые свирепые охотники на волков – это не сами волки, а полукровки, смески, те самые ссыкливые щенки от человеческих сук, которых долго и методично натравливали на все живое, кормили свежим мясом и били смертным боем, ненавидящие всех вокруг от холеных выставочных гончих до тыкающихся в серый материнский бок в поисках молока сосунков. А еще Ромулус забыл, что их цель одна – загнать того, на кого их натравили, вонзить в него клыки, и рвать, рвать, рвать, до тех самых пор, пока не стихнет бешеная пульсация в сонной артерии под самым языком, пока жертва не сдохнет, захлебываясь собственной кровью, пока не угаснут последние судороги искалеченного тела. И он кормил Дакена сырой плотью, не особо разбираясь в ее видовой принадлежности, поил кровью, натравливал на собственного отца, вкладывал в голову ложь и ломал те немногие переборочки и тонкие стены из рисовой бумаги, которые Акихира с таким трудом воздвиг в голове своего приемного сына.
Как Ромулус, должно быть, удивился, когда понял, что сам вырвал из Дакена все, с помощью чего мог хоть как-то контролировать, даже свою гребанную телепатию не мог применить достаточно быстро, чтобы опередить тщательно выпестованные им животные инстинкты, главным из которых было убивать.
В общем-то, вытравить из него человеческое было не так уж сложно – Дакен уже родился испорченным, с червоточиной, с мраком под сердцем, в его венах бежала мертвая кровь его матери, и после себя он оставлял только мертвецов, только единицы могли похвастать тем, что выжили после встречи с ним, не пали жертвой его скуки, его неразборчивости, его разочарования, его жгучего интереса, его беспечности и даже наркотической зависимости. Он и близко не был похож на своего отца, никогда не чувствовал желания творить добро, причинять справедливость и вскидывать вверх меч огненный, или чем там размахивают мстительные ангелы во имя Господа в религиозных открытках? Куда больше его волновало собственное «я», приевшиеся со временем обычные радости жизни, жестокие развлечения, и сложно было даже сказать, какой части выживших удалось уйти целыми потому, что его интерес исчез, а какой – потому что он не исчез.
И только к одному человеку его интерес не угасал ни а секунду – потому что этот человек был давно и безвозвратно мертв, полностью, окончательно, и не мог надоесть, как не может надоесть зыбкое видение чего-то невыразимо прекрасного, чарующего в первую очередь своей неуловимостью. Даже в собственном подсознании, под цветущей сакурой на берегу кровавого озера, разраставшегося с каждой его жертвой, Дакен не мог ее коснуться. Итсу всегда приходила сама, клала его голову себе на колени и гладила лицо и лоб холодными тонкими пальцами, а он делал вид, что не замечает зияющих провалов между ребрами в просветах истлевшей ткани, не чувствует сладковатого запаха разложения, не видит слепых бельм мертвых глаз, не слышит тихого, шипящего голоса искалеченных связок, который раз за разом шепчет ему прямо в ухо «Мой сын, мой маленький мальчик, мое дорогое дитя… Зачем ты убил меня, дорогой? Зачем ты убил меня, Дакен?»
Когда она называла его так – это было больнее, чем любое издевательство. Дакен прекрасно отдавал себе отчет, что это не настоящая Итсу, что он сам придумал ее, что голос ее хрипит лишь потому, что Итсу никогда не говорила с ним, ее голос стерся из памяти Логана вседовлеющим чувством вины и горечи, остался только смутный образ, в который Дакен насовал, как в тряпичную куклу, поровну наивных детских представлений о матери и собственных комплексов, среди которых чувство вины тоже значилось не на последнем месте. Если бы Итсу не была беременна, она могла спастись, она могла бы успеть спрятаться или убежать, Ромулус вообще не стал бы ею интересоваться. Дакен уже родился убийцей – такова его суть, его вывернутое наизнанку нутро, сочащееся гноем и дерьмом, а какое нутро – такая и жизнь, нехитрый закон блядского вселенского равновесия во плоти.
Он закрывал глаза, чтобы продлить иллюзию до того самого момента, пока знакомый-незнакомый шепот не вольется в уши жидким ядом, едкой кислотой, разъедающей все на своем пути, и из-за этой привычки упустил тот момент, когда прохладные прикосновения сменились теплым скольжением чуть шершавых пальцев. У Итсу руки были гладкими, как слоновая кость, и твердыми, как камень, и гладила она его привычными, почти рефлекторными движениями, как будто щенка гладила, и уж точно не такими опасливыми изучающими прикосновениями.
На ней не было ни нитки, и она светилась изнутри – не тем призрачно-мертвенным мерцанием, которым исходила Итсу, а приглушенным золотистым сиянием, как сосуд из дорогого фарфора, готового пойти трещинами от любого слишком грубого прикосновения, и под тонкими стенками бьется живой огонь, излучая неяркий мягкий свет и приглушенное тепло, и только в груди насквозь просвечивает пульсирующий сгусток пламени, и в голове звенит и лопается что-то, сопротивляется и стонет на все голоса, как колючая проволока, от которой отрезают куски, чтобы добраться до средоточия…
У Дакена уходит буквально мгновение, чтобы не понять, а почувствовать, что это разваливается на части его изъеденный ржавчиной ментальный щит,  и лопаются растяжки, неосторожно задетые чужим вторжением, и что еще немного – и ее в лучшем случае накроет ударной волной, а в худшем – из глубин подсознания поднимется старый кракен, оплетет своими щупальцами и затащит на такую глубину, из которой этой несчастной дуре в жизни не выбраться. Ромулус умел ставить ловушки, и его ловушки были почти вечными… в отличие от заградительных сооружений.
- Вон отсюда. Тебе здесь не место, - с неприятным оскалом бросил Дакен, как когда-то бросил другой, белой ведьме, любившей шастать по чужим снам и не умеющей сдерживать свою силу, когда это надо, только девчонку вытолкать оказалось не в пример сложнее – не то защита уже дышала на ладан, не то самому Дакену не слишком-то хотелось, и где-то на краю сознания мелькала мыслишка, что путь его, пусть кракен тащит ее на глубину, пусть ее пламя греет его изнутри, в самых холодных и темных уголках, пока в конце концов не погаснет и не остынет, навсегда становясь частью его сознания. Заманчивая идея для того, кто привык брать все, чего пожелает, не считаясь ни с ценой, ни с моралью, но какая-то… жалкая, что ли? Отдает душком старого, мать его, Гобсека, подыхающего от жадности на своих сгнивших деликатесах, на побитых молью шерстяных тканях и изгрызенных мышами шелковых простынях.
Дакена вышвырнуло из сна, как будто это он ломился в чужие мозги, как последний идиот. Под ладонью содрогалось хрупкое, горячее, стоило чуть сильнее сдавить пальцы – и захрипит, замечется, исходя судорогами, почти-сладострастными спазмами жизни, борющейся за очередной глоток воздуха. И пахло так, как должно было пахнуть в такой ситуации – испугом, жизнью, и тянущим жаром тела, которое лихорадило вовсе не от озноба, а от затягивающихся в ускоренном темпе ран и ссадин, не так быстро, как у него, вытягивая остатки сил, не растраченных на борьбу с воспалением. Если бы ее не добило обезвоживание, то прикончило бы обширное заражение крови, во рту до сих пор стоял привкус гноя и песка, которые пришлось вытягивать и зализывать не меньше трех-четырех часов.
- Очнулась, значит, - хмыкнул он в чужое ухо и засмеялся, когда гостья-добыча-нахальная вторженка рефлекторно вздрогнула от ощущения чужого языка, задумчиво пробующего на вкус едва затянувшуюся царапину, лопнувшую от резкого движения. – Не дергайся – жрать я начинаю с горла. И больше не смей лезть ко мне в голову, если тебе еще дорог здравый рассудок. Ты кто, черт побери, такая?
Дакен разжал пальцы, с нескрываемым интересом ожидая ответа.[SGN]Не хватает малости - совести да жалости,
Только что ему? Ха-ха! Падший ангел - сын греха...[/SGN]

Отредактировано Laura Kinney (2015-11-28 20:14:04)