Это похоже на разряд электричества – резкий, точный удар в самую уязвимую точку, удовольствие на грани боли, такое сильное, что почти неотличимо от нее, и Лора едва не вскрикивает, кусает губы до крови, потому что убежище битком набито подростками, которые всегда просыпаются в самый неподходящий момент, и в этот конкретный момент она почти всерьез готова убить первого, кто откроет глаза или хотя бы на миг собьется с размеренного ритма дыхания. Но пока только ее дыхание рвет в клочья сонную тишину, и нельзя кричать, нельзя стонать, разве что только в собственную ладонь, сдавленно и неожиданно низко, а еще можно – ведь можно же? – запустить пальцы в жесткие короткие пряди, перебирать нервными, порывистыми жестами, сжимать в горсти, забываясь на мгновение, и тут же отпускать…
Главное – не кричать, даже когда изнутри все скручивает сплошной сладкой судорогой, к которой Лора совершенно не готова. Она знает не понаслышке, что такое боль, когда кожу сдирают заживо, когда дробятся кости и суставы, когда рвутся волокна мышц, к этому она привыкла, это она научилась терпеть, но удовольствие… перед ним Кинни совершенно беззащитна, она растеряна и мало что соображает, судорожно хватая ртом воздух и едва слышно поскуливая.
Каждое осторожное влажное движение душу из нее вытягивает, от чужой нежности щемит в груди и на глаза наворачиваются слезы. Никто и никогда не был с ней так нежен, не держал в руках, как старинную статуэтку из тонкого китайского фарфора, словно ее кожа пойдет трещинами, стоит только надавить чуть сильнее, словно одного неосторожного жеста хватит, чтобы сломать ее. Лора сильнее, чем многие, сильнее даже, чем способны представить единицы, но сейчас она чувствует себя хрупкой и ломкой, как тонкая корочка осеннего льда, тронутого инеем, и точно так же она плавится под ласками, изнемогая от жара.
Под тонкой кожей бьется огонь, Кинни уже не бросает в лихорадочный румянец, она сгорает и молчаливо вскидывается на каждое движение, отзываясь на ласку, кожа блестит от испарины, прикрытые дрожащими веками глаза светятся под тенью густых ресниц, сверкают влагой, которая теряется за кромкой волос. Лора не плачет – просто слезы сами выступают на глазах, ей не больно, ей не страшно, ей не горько, только в груди сплетается в клубок слишком многое, все то, чего она была лишена, обрушивается на нее разом, одним махом, сжимает в кулаке суматошно колотящееся сердечко, не рассчитанное на такие нагрузки, и кажется, что оно сейчас разорвется, не выдержав напора, но когда напряжение достигает предела, соленая влага прочерчивает влажную дорожку, и становится легче.
Раньше Лоре казалось, так не бывает, чтобы плакать от счастья, сейчас она знает – иногда можно только так.
Вот только лежать спокойно она не умеет: вертится, извивается, мечется по грубой ткани, не умеет и не хочет только получать – это приятно и непривычно, и она благодарна, но… Хочется касаться в ответ, отдаривая лаской, губами прослеживать извилистый путь шрамов, навязчивая идея, невинная блажь, которой наконец-то можно поддаться, выскальзывая из-под защиты тяжелого, крепко сбитого тела, жестами, касаниями не просить – велеть лечь, и Касл подчиняется, не спорит, только смотрит внимательным, темным взглядом, и на дне зрачка тьма плавится, как смола на солнце.
Лора не столько учится, сколько изучает: губами от скулы вниз, по твердой линии подбородка и ниже, крепкая шея уже темнеет лиловыми пятнами, и она только легко касается их, словно без этого красноречивые следы ее привязанности расплывутся и посветлеют. Под острой кромкой зубов, аккуратно прикусывающих загорелую, выдубленную ветром кожу, тяжело бьется пульс, и Кинни всем существом впитывает его, лечит им свою разодранную в клочья душу, склеивает из цветных кусочков витражом в заброшенном соборе.
Она повторяет путь, пройденный Каслом: одно направление, но местность совсем другая. Под губами не исходящая влагой плодородная долина – выжженная земля, иссушенная не солнцем, а горящим железом, растрескавшаяся, изрытая снарядами и осколками мин, распаханная светлыми полосами шрамов, под ней прячутся вздувшиеся реки вен. Лора не поднимает век, прослеживает их наощупь, и вовсе не потому, что не хочет видеть – хочет, очень хочет, но как-то совершенно наивно боится, что не выдержит, что мироздание пойдет сплошной трещиной, расколет мир надвое, швырнет с размаху в небытие. Слишком уж много оказалось Фрэнка в ее руках, много и сразу.
Терпкий соленый вкус тает на языке, Лора растирает его по небу, упивается вкусом и тяжелым, густеющим запахом, языком разглаживает мелкие складочки, щекочет уздечку, чувствуя отзыв, ток крови можно почувствовать губами, в паутине мелких венок пульсирует раскаленная лава, обжигает прямо через тонкую преграду кожи, и что-то внутри отзывается на этот жар, заставляя отстраниться и посмотреть прямо в чужие глаза, машинально облизнув распухшие, покрасневшие губы.
- Фрэнк… пожалуйста… - в тихом голосе слышна низкая хрипотца, и Кинни сама толком не понимает, о чем именно просит, но верит, что он – поймет.

Лоре и жарко, и сладко, и хочется выть от выматывающего душу ровного, размеренного ритма. Она и воет – сдавленно, тихо, на самой грани слышимости, прячет вздохи и всхлипы в ямочке над чужой ключицей, сорвано дышит в исчерченную шрамами кожу, губами собирая соленую испарину. Каждое движение приносит мучения, потому что ей не хочется выпускать Касла из своего тела, она жадно сжимается вокруг него всем своим существом, цепляется за него руками и ногами, ногтями впивается под лопатки, так, что ему приходится едва ли не с боем отвоевывать каждый миллиметр пространства между их телами. Каждое обратное движение оставляет после себя ощущение жадной сосущей пустоты, которую нечем запомнить, каждое проникновение заставляет задохнуться от сладкого чувства наполненности, и Лоре хочется разодрать ногтями тонкий слой кожи, разделяющий их, чтобы врасти нервами в чужие нервы, жадной плотью – в плоть, в единое целое, и чтобы никогда-никогда больше…
Что именно «никогда», она не успевает подумать, низ живота скручивает судорогой, выворачивающей наизнанку, и Кинни чувствует себя так, словно падает в пропасть, потому что остановить эту волну сладостного жара она не может, хотя старается, честно старается удержаться на грани, не хочет, чтобы все закончилось так быстро, но размеренный плавный ритм не оставляет ей никаких шансов – слишком уж много оказывается Фрэнка в ее руках, много и сразу, его запах горит на коже каплями расплавленного железа пополам с порохом и потом, под ладонями перекатываются каменные валуны мышц, от него пышет раскаленным жаром попавшего в тигель куска руды, и она жадно впитывает все до остатка, лечит его живым теплом, его откровенным желанием свою мятежную душу, и срывается в пропасть, невольно сомкнув острые зубы на маячащей перед глазами ключице и глуша неожиданно низкий, надтреснутый стон.
Лору размазывает, раскатывает тонким слоем по старому матрасу, ослабевшее от пережитого удовольствия тело становится мягким и послушным, между ног хлюпает от смазки, а сладкая истома переходит на новый виток: теперь уже она не стесняется подаваться навстречу, дышит тяжело, извиняется, мягко зализывая оставленный на ключице укус, пару раз даже позволяет себе нахально наподдать пятками по твердым ягодицам, недвусмысленно подгоняя. Что-то внутри отзывается на низкое, еле слышное урчание, и совершенно животная жажда обладания никуда не исчезает, а переплавляется в щемящее чувство нежности и благодарности.
Каким-то собственным звериным чутьем Лора понимает, что здесь и сейчас не только она доверяется и открывается до мягкого и уязвимого подбрюшья, ей, быть может, даже проще открыться, ища опоры и утешения, а Касл за долгие годы оброс костяной броней, прочным панцирем, защищающим его от мира, но… Ради нее он с мясом, с кровью ободрал их с себя, обтекая горечью и сукровицей, позволил запустить руки в подрагивающую плоть, чтобы отогреться в его тепле и вдоволь напиться горячей крови прямо из разорванных вен. Никто и никогда не делал для нее такого – ни Логан, привычно рвущийся спасать каждого, кто кажется более сирым и убогим, оставляя целые стаи недоспасенных за спиной, ни авантюрист Реми, видевший в ней отражение собственного несчастливого детства, ни самоуверенно-нахальный, а затем раздавленный собственным бессилием Джулиан, еще не выучивший простого урока сочувствия, не говоря уже о жертвенности.
И Лора плавится от этой необъяснимой нежности к самому неподходящему на первый взгляд человеку, мягко оглаживает покрытую испариной кожу, тянется к нему, трепетно касаясь губами резко очерченной скулы, и бьющейся на горле под самым ухом жилки, и шрама на плече – змеящейся светлой полосы, расплывшейся от времени. Она держится за чужие плечи, и одновременно держит в руках большое и сильное сердце, израненное и уязвимое, и очень, очень боится его уронить.

Лоре кажется, что она никогда не насытится – этим теплом, этим светом, которого в мрачном, угрюмом и неразговорчивом Касле оказалось неожиданно много, он ничем не похож на слепящую белизну, выжигающую сетчатку и неизменно напоминающую о выжженном хлоркой насквозь кафеле, он теплый и мягкий, золотистое сияние в полумраке, и она наполняется этим светом до самых краев, он не выжигает все то темное, страшное, засевшее глубоко в ней, а мягко, но непреклонно вытесняет до тех пор, пока не занимает все в ней, от кончиков ногтей до самого нутра.
Фрэнк почти болезненно щедр, где-то внутри не срабатывает реле, и он выкладывается до самого конца, до самого дна и до последней капли, и будь на месте Кинни кто другой, он непременно бы задохнулся, захлебнулся в этом мягком, нежном и пьянящем, но внутри нее – вечно голодная бездна, которую впервые удается накормить досыта, она уже устала жадно отрывать куски этого золотистого сияния, исходящего мягким светом, как сукровицей, и торопливо глотать, она уже просто смакует, уже насытившись, но все еще не находя в себе сил оторваться. Так бывает с теми, кто совсем недавно умирал от жажды, они перекатывают воду по языку, наслаждаясь вкусом, даже когда от количества выпитой влаги дышать тяжело.
Лоре не тяжело дышать, чужой вес не давит на нее – это приятная, горячая тяжесть, раскаленный добела стальной щит, за которым можно спрятаться от всего мира, но прятаться Лора больше не хочет, ей больше не страшно, не сейчас, не тогда, когда у нее есть надежная поддержка, когда у нее есть кто-то, кто не смотрит на нее со страхом и легкой брезгливостью, кто-то, кто не исчезнет в неизвестном направлении, кто-то… кто-то, кто только ее, совсем, полностью, и даже когда эта ночь закончится, он точно не станет смотреть на нее, как на преступницу, как на пистолет со взведенным курком и дулом, приставленным к его виску. Что бы ни случилось, Фрэнк никогда не причинит ей вреда, во всяком случае, намеренно, и за это она, наверное, благодарна ему больше всего – за то, что он не стал игнорировать ее в надежде, что все пройдет, был добр к ней и вовсе не считал, что она не готова к тому, чтобы принимать самостоятельные решения. Касл не просто человек, который ей понравился, как когда-то понравился Джулиан, он стал ей другом и чуть больше, чем другом, но это самое «чуть больше» не заменяет их связи, а только дополняет, потому что Кинни уверена, что он останется ее другом, к чему бы они в итоге не пришли.
Лора не хочет прятаться, ей не страшно, но Фрэнк весь взмыленный и мокрый, как мышь, и что-то неясно хрипит у него в груди, как у загнанного жеребца, и ей становится стыдно и как-то странно, щемяще-нежно жаль Касла, который выложился на полную, спасая неизвестных ему беспризорных детей, и откровенно надрывается сейчас, спасая ее из ее собственного ада, из шкуры вон лезет, чтобы ей было хорошо. И ей хорошо, так хорошо, как никогда не было, Кинни буквально плавится от близости, но все равно осторожно поглаживает Касла по плечу и говорит вполголоса:
- Подожди… подожди, постой. Позволь мне.
Ее пугает, с какой легкостью Фрэнк выполняет ее просьбу, отстраняется, переворачивается на спину, позволяя оседлать себя – так просто, так естественно, как будто у нее в самом деле есть над ним какая-то власть, как будто он не сможет ей отказать, о чем бы она ни попросила. Это страшные мысли, ужасные мысли, восхитительные мысли, но Лора не поддается искушению, она только упирается ладонями в широкую, исчерченную шрамами грудь и двигается, сперва неторопливо, осторожно, потом все быстрее и быстрее, чувствуя, как шероховатые пальцы судорожно сжимают ее бедра. Жаль, что следы быстро сойдут, ей хотелось бы сохранить их подольше, но они уже бледнеют и расплываются желтизной под кожей, а через полчаса от них не останется ни следа, но сейчас – сейчас перед глазами вспыхивают цветные пятна, и Икс закатывает глаза, скалится по-звериному, и судорога удовольствия странно смотрится на юном девичьем лице. На этот раз жаркое наслаждение не вспыхивает под веками ослепительно-яркой вспышкой, оно накатывается волной, и на некоторое время Лора почти теряет слух, в висках шумит кровь, в ушах словно толстый слой ваты, под губами – влажная, разгоряченная кожа, а внутри все сжимается и пульсирует, долго-долго, прокатывается по позвоночнику остаточным удовольствием снова и снова, пока вконец не затихает.
Она благодарно трется кончиком носа об искусанную ключицу, когда только успела оставить еще пару отметин, и бормочет вполголоса:
- Спасибо. Это… было важно для меня. Спасибо, Фрэнк.
На языке стынет окалиной и порохом чужое имя, а под ухом гулко и заполошно бьется загнанное сердце, прячется от нее за белым частоколом, но Лора сонная и почти усталая, веки закрываются сами собой, и она засыпает почти сразу же, уютно устроившись на широкой груди и даже не успев выпустить Касла из себя.